Кадын - владычица гор - А.Никольская - Страница 8

Подробности

Категория: Отечественные писатели

Глава 8
В ущелье Смерти

По долинам мчась, по горам карабкаясь, через пропасти перескакивая, огненно-гнедой Очы-Дьерен, как сыромятный ремень, вытягивался, как тугая мышца, сжимался.
Обезлюдело вокруг, пустынно сделалось. В дикие места путники попали: ни голоса птицы, ни звериного рыка, ни речи человеческой не слыхать окрест. Лишь одинокое эхо меж голых скал неприкаянным шатается. О гранит утёса ударится, метнётся ввысь, к самой круче, что меж облаков не видать, и назад буйно кинется, разобьётся о пересохшее русло реки. Высоко путники забрались, холодно стало, точно зима нечаянно пришла. Землю снежным чепраком укрыла: камни валуны да редкие кривые, точно сгорбившиеся, кедры белым выкрасила. Трава мелкая — глаз лошади не спрячется, жухлая, инеем толстым покрылась вся.
Куда лишь взор долететь может, бежал-летел огненно-гнедой красавец. Куда только половина копыта могла ступить, всеми четырьмя копытами ступал конь. Осторожно шагал озябший Очы-Дьерен по узкой тропе, что ужом у самой кромки обрыва вилась. Ногами стройными перебирал опасливо. Поставит копыто на землю каменистую, заиндевелую, а она вниз ломтём провалится, в пропасть мелким щебнем осыпется. Не ровён час полетит конь вместе с всадницей вниз мёртвою птицею — и поминай как звали.
— Не заплутали мы, хозяйка? — рысёнок спрашивает. Когтями в седло вцепился, вниз, в чрево пропасти, круглыми, как чашки, глазами глядит.
— Не бойся, Ворчун! Дорогой верной идём. Вон и баба каменная у развилки стоит, скорбным ликом вправо — на запад повернута, — Кадын с коня спешилась. — Глядит она путникам сгинувшим вслед и слёзы льёт горючие. Ведь кто на запад пойдёт, закат свой в ущелье Смерти встретит.
— Ущелье Смерти?.. — рысёнок поёжился.
— По древнему поверью, место это на земле самое страшное, — тихо Кадын молвила. — Оно — самого Эрлика рук творение. Прямое ущелье и острое, будто след от меча его гигантского, двугранного. В ущелье Смерти, старики сказывают, человек с самыми своими потаёнными страхами лицом к лицу встречается. Чего боится до смерти, то ему и мерещится. Чёрные камни великанские да коряги иссохшие, точно мороки, обманывают путника, играются. Чудится ему, из расщелин тёмных в спину кто-то чёрным оком глядит пристально. Кажется ему, из глубины ущелья рука с длинными пальцами-щупальцами за его конём тянется, вот-вот настигнет. Видится ему, пасмурная, тусклая тень по пятам движется, вот-вот накроет. Заволочёт его, словно туча, и всосёт в своё брюхо ненасытное. Лукавство это, злых духов насмешка, мираж в пустыне. Но человек думает, взаправду всё происходит, по-настоящему. И страх из глубины души поднимается настоящий. Всё тело, как трескучий мороз, сковывает, руки-ноги оплетает. Дыхание в горле схватывает, горячее сердце липкими пальцами останавливает.
Никто из ущелья живым не возвращался: ни богатырь, ни алып, ни зайсан и ни раб. Ведь даже в самом храбром сердце страх потаённый теплится. Совладать с ним в ущелье Смерти не в силах человеческих. Но ты не бойся, Ворчун. Место гиблое мы стороной обойдём. Недаром добрый человек на тропке бабу каменную поставил. Спиной налево она повёрнута — значит, и наш путь к восходу солнца лежит, — сказала так принцесса, оседлала коня и по тропинке влево тронулась.
Но чем дальше шёл Очы-Дьерен, тем мрачнее, угрюмей кругом становилось. Высоко забрался конь, тяжело задышал, рёбра, как мехи, заходили. Гранитные кручи путников с обеих сторон обступили. Скалистые их уступы вверх тянулись, в небе пасмурном смыкались, тяжёлой крышкой саркофага на головы заблудших опускались. Тяжко груди стало, глазу безотрадно сделалось, ухо под собой земли не слышало. Даже собственные шаги пропадали без вести, в глухом безмолвии утопали. Облака далеко внизу остались, тучи небесные на землю спустились. Пыль земная кверху поднялась, звёзды совсем близко ходят. Старые в золотых доспехах, молодые в доспехах из бронзы. Не спеша, степенно звёзды движутся. Подолами шуб остроконечный колпак принцессы задевают.
Поняла Кадын: в место гиблое, богами забытое они вышли, в ущелье Смерти попали. Видно, человек какой-то с недобрым умыслом бабу каменную развернул. А может, и не человек это был, а дух злобный али зверь…
Если существовал когда-нибудь покинутый призраками и ведьмами каньон заколдованный, то был это именно он. Быть может, населяли его когда-то людоеды-великаны, колдуньи злые, гиганты с красными лицами, но и они гиблое место покинули.

Стемнело разом, незаметно. Беспросветная мгла опустилась в ущелье мороком. Заполнила расщелины узкие, наводнила зловонной влагою лощины непроглядные.
Внизу что-то хрустнуло. Глянула Кадын под копыта конские, а там, в густом сумраке, кости человеческие белеют. Удушающий смрад над черепами-костями курится, а сами они шевелятся. Пригляделась принцесса, а меж людских останков пауки-тарантулы о ста лапах юрко ползают. Превеликие их полчища, из всех щелей каменных, чёрных нор лезут, плотью человеческой не насытятся.
Дрогнуло сердце девочки, страха дотоле не знающее. Ужас первобытный по рукам и ногам сковал, в куклу травяную, безвольную превратил. Пауком чёрным за шиворот пробрался, ледяными лапами горло сжал. А следом за ним тарантулы сверху посыпались на голову, плечи, руки. Белое личико залепили, в рот, в уши залезть пытаются. В волосах копошатся, косы расплетают, гнёзда в них вьют.
Схватила Кадын мечи верные в обе руки и ну давай нечисть паучью крошить, в мелкие кусочки рубить! Пронзительно визжат тарантулы, в стороны отлетают, о скалы бьются, чёрной смрадной кровью обливаются. А Кадын мечами машет, режет, кроит, кромсает — не остановится.
— Хозяйка! Что с тобой? Хозяйка, очнись! — голос рысёнка Кадын услышала, и тотчас с глаз пелена спала.
Огляделась Кадын кругом: нет пауков, нет тарантулов. Тихо, пусто, каменно, лишь кости впотьмах белым сухим огнём горят. Исчез морок.
— Ты меня с Очы-Дьереном в крошку хлебную не порубала чуть!
— Простите! — тихо девочка молвила. — Нечисть с пакостью голову мне совсем заморочили. Поворачивать вспять нам надобно. В тупик забрели мы, здесь скалы вплотную смыкаются, вперёд пути нет.
Во мраке, где не видно ни зги на расстоянии вытянутой руки, смыкались отвесные врата ущелья Смерти. Две каменные челюсти захлопнулись намертво, погребя в своём чреве многие сотни заблудших странников.
Поворотила Кадын коня назад, рукоять небесно-голубого томрока [Нож-складень] в руке правой сжала, семинебесному Ульгеню тихонько молится. Вдруг видит, во тьме жёлтые огни вдали мигают, светятся. Очы-Дьерен верный, как вкопанный, на четыре копыта встал, дальше не движется:
— Чую дикого зверя, хозяйка. Волков хитрых стаю — десятки, а может, и сотни их!
— Отступать нам некуда, — Кадын коню отвечает. — Придётся сразиться нам с волчьим племенем не на жизнь, а на смерть!
— Ну уж нет! — рысёнок пятнистый вскричал. — С меня хватит. Сами заблудились, вам и кашу расхлёбывать! — Сказал так, на уступ крутой вспрыгнул и исчез в ночи. Только его и видели.
— Подлый трус! — в ярости огненно-гнедой конь заржал, на дыбы вставая.
А волчья стая Дельбегенева с матёрым Злыднем во главе меж тем всё ближе. Принюхиваются, присматриваются, хвостами серыми вертят, запах жертвы чуют. Осторожно крадутся, медленно. Добычу лёгкую в тупик ведут, слева и справа обступают, в сердцевину ущелья заманивают, чтоб обратного хода не было. Злыдень клыки жёлтые щерит, слюну вязкую пускает, шерсть на загривке поднял, жути наводит. В самые глаза глядит девочке, гипнотизирует, усыпляет…
И слышится Кадын гул сторонний, отдалённый, неясный. Будто далеко-далеко шершень летит или жук майский. Ближе и ближе неведомый звук тайный становится. И понимает девочка, то песня горловая начинается. Тихо-тихо кай течёт, убаюкивает, пригревает девочку, у костра примостившуюся. Хорошо… Вокруг пастухи сидят, охотники под мохнатым заснеженным кедром у костра яркого. Чай горячий с толканом пьют, трубки с листовым табаком курят. Старый кайчи топшуура [Алтайский щипковый музыкальный инструмент с двумя волосяными струнами. Длина около 780 мм. Способ игры — бряцание.] струны пальцем трогает, кайларит. Звук струны, из конского волоса свитой, так нежен, что кажется, словно снег у костра от этого струнного звука тает. Протяжно кайчи поёт, подвиги богатырей славит. Льются его слова, словно горная вода прозрачная течёт. Голос то переливчато, как ручей, журчит, то громом гремит, то звенит нежно, будто кукование кукушки весной ранней…
— Проснись, хозяйка! — гнедой конь заржал. — Не время теперь сны смотреть!
Очнулась Кадын от морока, стряхнула с себя дурман, матёрым волком Дельбегеня накликанный, а тот уже тут как тут. В белое горло Кадын нацелился, разбежался, задними лапами от земли оттолкнулся и вверх, точно беркут, взмыл.
Тут и пришёл бы принцессе конец бесславный, как вдруг молния золотая в воздухе густом сверкнула. Прямо в голову матерого Злыдня ударила, и покатился он по ущелью каменистому, завывая дико. А молния всё не отпускает, раз за разом волчару бьёт. И лишь когда волчий вой щенячьим визгом сменился, оставила его златая молния. Убежал Злыдень, меж лапами хвост зажав, уводя за собой обезумевшую от страха стаю. А молния, сотрясаясь и фыркая, на Кадын двинулась.
Глядит принцесса, а это рысёнок её пятнистый. Рыжие глаза неистовством сверкают, из пасти зубастой клок серой шерсти торчит, а в лапе когтистой — ухо волчье.
Поняла девочка, кто спасителем её, золотой молнией, был. Ничего зверю верному не сказала, обняла лишь крепко, а Ворчун хозяйку облобызал троекратно.
Двинулись они из ущелья Смерти в молчании. В молчании до развилки дошли. Каменную бабу в молчании к восходу солнца лицом угрюмым развернули.
— Грядущей зиме студёной быть, — лизнув раненый бок, Ворчун наконец молвил.
— Почему? — Кадын спросила.
— Вконец псы шелудивые распоясались, — отвечал рысёнок, приосанившись. — В прошлом году скромнее были, так и зима прежняя тёплой была. Примета, однако…