Сказ про Игната - хитрого солдата - Привалов Б. - Страница 7

Подробности

Категория: Отечественные писатели

Сказ про Игната - хитрого солдата (сказка)

— Ходи — не спотыкайся, стой — не шатайся, говори — не заикайся, ври не завирайся! — Игнат подсел поближе к Дурынде. — Ты, простота, и ты, Спиридон, слушайте меня, как командира слушают, — продолжал Игнат серьёзно. — Дерево в огне сгорает, а солдат от огня крепче бывает. С кем совладать захотели, цыплята? Поговорку знаете: целовал ястреб курочку до последнего перышка? Вот сейчас скажу князю да боярину, что вы в старой кузне спрятали, — поймёте поговорку сию. И перьев от вас не останется, цыплята…
— Спаси нас, ясный сокол залётный! — запричитал Спирька. — Век на тебя молиться будем, как на икону. Клад найду — половину… треть тебе отдам, вот крест святой!
— Откуда ты только прознал про кузню-то? — пробасил Дурында. — Ох, дело тут нечисто…
— Считай, как знаешь, — усмехнулся Игнат, — да только сраженье ваше со мной конфузней полной окончилось. И сдались вы оба на милость победителя… Слушай теперь мою команду: ты, Дурында, вместе с конюхами поскачешь к семи берёзкам. В кузню зайдёшь один, рубаху с конской морды смотаешь, спрячешь, только тогда уж и коня выводи. Да гляди браво, как солдат в строю!
— Век на тебя молиться буду… — снова забормотал Спирька.
Но Игнат прервал его:
— А чтобы неповадно тебе, Спиридон, было и дальше мне козни чинить, достань мне, где хочешь, новые сапоги. Сам над босотой моей потешался — сам меня и обувай теперь.
— Новые сапоги! — ахнул Спирька, и на мгновение его глаза вспыхнули змеиной злобой. — К чему ж они тебе? Мало ли вёрст вышагал? Не надоели разве? Босому-то легче!
— А сам в сапогах! — ткнул посохом в ногу Спирьки Игнат. — Сколько я дорог прошёл, а целые сапоги один раз носил — после Полтавы…
— Будут тебе сапоги завтра! — сказал послушно Спирька. — Беспременно будут!
— Эй, солдат! — раздался крик князя.
— Пошли! — встал Игнат.
— Ну, что тебе черти сказали? — Голянский с лаской поглядел на Игната, когда тот подошёл к ковру.
— Много всего мне привиделось, — бодро проговорил Игнат, — даже не сразу разберёшь… Один рубит, а семеро в кулаки трубят… Вроде странная пореза какая-то… семь стволов из одного корня…
— Семь сестёр, — услужливо подсказал Спирька, — не иначе.
— Да, другой такой и не упомню, — молвил князь, играя кольцами.
— И возле той берёзы — не то банька, не то амбар, — продолжал Игнат.
— Старая кузня! — снова не выдержал Спирька. — Она возле берёз стоит!
— Ну, а конь-то где? — спросил Голянский. — Берёзы, кузня, черти…
— Конь твой, боярин, стоит в кузне жив и здоров. А ход в кузню завален камнем, что и троим не под силу сдвинуть. Придётся Дурынду посылать, закончил Игнат.
— Возьми, Дурында, с собой конюхов и скачи к кузне! — приказал князь. — Ежели правду солдат молвил, отпущу его. Ежели обманул, пусть пеняет на себя,.. Я добрый, я хороший, но обмана не спущу!
Дурында и конюхи скрылись во мраке, и через мгновение послышался гулкий конский топот.
— Так я малость сосну пока, — сказал Игнат и, не дожидаясь княжеского разрешения, зашёл за шатёр и лёг под куст.
— Спирька! — поманил князь пальцем верного слугу. — Пока коня не приведут, глаз с солдата не спускай. Кто знает, что у него на уме. Сбежит вдруг.
— Чужая душа — потёмки, князь-батюшка, — поклонился Спирька. — Буду смотреть в оба — у меня не сбежит!
И Спирька уселся неподалёку от куста, под которым прикорнул Игнат.
— Ишь ты, шустрый какой! — бормотал Спирька, и его глаза светились змеиной злобой. — Сапоги ему надобны… тьфу, разбойник… А может, и взаправду от матери у него ворожейство? Как это он про кузню прознал? Неужто подсмотрел? Нет, там места гиблые, никто туда и носа не суёт… Тем паче, солдатик за двадцать пять лет здесь в первый раз… Эй, солдатик! Эй… Спит уже! А чего тогда мне тут во мраке сидеть? Пойду к шатру…
У шатра шла неторопливая беседа.
— Прослышал я, — шлёпал губами Голянский, — что подати собираешь, князь, среди лета?
— Так ведь твой граф Темитов скоро купит моих крестьян, — усмехнулся Стоеросов. — А они как про ту куплю-продажу узнают, так всё, что с собой забрать не смогут, пожгут, изничтожат. Что мне останется? Я их прежде оберу до ниточки, а уж вы с графом как хотите с голытьбой этой поступайте. Только вот подати с них собрать трудно… Ефимка-сборщик мужикам потакает… Князь снял воск с толстой оплывшей свечи и принялся раскатывать меж пальцев. — Я добрый, я хороший, а Ефимка — вор, потатчик. На заре — в батоги его. Бить нещадно! Чтоб век помнил!
— Будет помнить, князь-батюшка! — поклонился Спирька.
Послышался глухой топот копыт по пыльной дороге, потом треск кустов, фырканье лошадей.
— Вот, боярин, конь твой! — пробасил Дурында, держа в поводу испуганно косящего глазом на огонь жеребца.
Голянский подбежал к жеребцу, обшлёпал его всего жирной белой ладошкой.
— Отыскался, птенчик мой, не затерялся, — зашепелявил он радостно. Графу расскажу — не поверит! Чудо!
— Где нашли его? — спросил князь.
— Всё, как солдат сказывал, — поклонился Дурында, передавая повод конюху. — В кузне, возле семи берёз.
— Неужто и камень дверь подпирал? — удивился Спирька.
— Был камень. Пятерым не своротить, — подтвердил Дурында, опустив голову.
— Смотри, — зашипел Спирька на конюха, который держал жеребца, вдругорядь не выпусти, ворона!
— Разбудить солдата! — приказал Стоеросов. — И объявите ему мою княжескую милость: пусть идет, куда шёл!
Игнат спал, как спят все люди с чистой совестью, глубоким, крепким сном.
Дурында тормошил его, даже на ноги ставил, но Игнат и не думал просыпаться..
— Вот здоров спать! — удивлялся Дурында. — Неужто все солдаты так спят?
Подошли повара, кричали все вместе Игнату в ухо, тянули его за ноги и за руки.
Солдат спал, только изредка посапывал.
— Эх, да разве так солдат будят! — наконец озлился Спирька. — Они же народ к шуму-гаму привычный. Хоть из пушки стреляй — он и не всколыхнётся. А вот я ему одно слово только скажу — вскочит как миленький.
— Такому скажешь, как же, — с сомнением пробасил Дурында.
Спирька присел на корточки возле Игната и тоненьким голоском прокричал:
— Па-а-адъём!
Игнат вскочил на ноги, а уж потом открыл глаза. Оглядел смеющихся слуг, поваров. И улыбка поплыла у него от усов на всё лицо:
— Лёг — свернулся, встал — встрепенулся! Ну, отыскался конь?
— Отыскался, — кивнул Дурында.
— Значит, могу я чёрту хвост отвязать, — ловко поддев локтем Спирьку, сказал Игнат и развязал травинку, которой был повязан железный его посох. Видите, люди добрые, поиграл чёрт да отдал коня!
Затем, наклонившись к Спирьке и щекоча его усом, тихо сказал:
— Я-то тебе помог, а где моя пара сапог? Уговор дороже денег, смотри не опростоволосься ещё раз…

5. Сапоги с княжеской ноги

На всякую беду страха не напасёшься.
Солдатская поговорка
дной из самых таинственных загадок природы была, есть и будет людская молва. Откуда становятся известны людям новые вести? Как ухитряется молва идти впереди путника, обгонять всадников, мчаться быстрее ветра?
Шагает человек по ночной глухой дороге, сам ещё толком не знает куда — двадцать пять лет отлучки не шутка! — а молве всё уже известно. И то, что шагает хороший человек, и то, в какую избушку он постучится, и то, у какого порога пыль с ног стряхнёт…
…Занялась заря. Лазоревый свет, бледный, жёлто-розовый, уже пополз по небу, когда Игнат подошёл к старой своей избушке на краю деревни.
Вдали на берегу реки ветряная мельница махала крыльями, как руками, словно звала к себе в гости. Задорно, будто приветствуя возвращение солдата, чирикали какие-то птахи.
Избёнка была махонькой, покосившейся на один бок. Казалось, она спряталась от кого-то в ямку — так вросла в землю.
На завалинке сидел седенький дедок и плёл лапоть. Игнат поздоровался, присел рядом.
На лице деда морщин было что борозд на вспаханном поле. И два ржаных зерна, в борозды брошенные, — маленькие задорные карие глаза.
— Сколько годков-то тебе, дедушка? — спросил Игнат.
— А сотый минул. — Старик улыбнулся и блеснул зубами. — Сто годов отвековал-прожил и не заметил.
— Как же ты, дедушка, зубов да волос не растерял?
— А я, внучек, зубы с садом садил, волосы с зерном сеял. И столько на веку своём деревьев выпестовал, хлеба вырастил, что грешно мне лысым да беззубым на родной земле жить-поживать…
— Тогда я, выходит, ничегошеньки в жизни не сделал, — вздохнул Игнат. — Рубил, колол, стрелял. На дорогах пыль месил…
Дед лапоть в сторону отложил, повернулся всем своим сухоньким телом к солдату:
— Не дело, Игнатка, говоришь. Без солдата русская земля сызнова в полон-неволю попала бы. Не в татарскую, так в шведскую, сам небось разумеешь. Без твоей, солдат, защиты и мне бы ни сеять, ни жать. Вот и выходит, что оба-то мы земле-матушке нужны.
— Откуда же ты, дед, знаешь, что меня Игнаткой кличут? — удивился солдат.
Старик улыбнулся во весь белозубый рот:
— Сказал кум куме, кума свату, а сват брату — и пошёл разговор со двора да на двор! Слухом, Игнатка, земля полнится! Хочешь — верь, хочешь нет, а тебя я признал. Хоть и виделись мы с тобой давненько. Данилка я твоей покойной матери кум.
— А я бы тебя без подсказа не признал! — охнул Игнат и трижды, как положено по старому русскому обычаю, поцеловал старика.
— Все стареют, а я молодею! — весело сказал дед. — Князь наш втрое, почитай, моложе меня, а величается Данила Михайлович. Я ж хоть ещё век проживу-продышу, а всё Данилкой буду! Чтоб, значит, меня с князем не спутали!
— Даже имя-отчество и то отобрали, выходит… — сказал Игнат.
— Заходи, Игнатка, в дом. — Дед утёр рукавом белёсой рубахи блестящие от слез глаза. — Хозяином будешь… А Ульяна сейчас воротится.
Игнат потянул на себя косую, рассохшуюся дверь и шагнул, сильно наклоняясь, чтоб лоб не разбить, в избу.
Повеяло терпкими лесными и болотными травами — запахами далёкого детства.
В маленькое подслеповатое слюдяное оконце едва сочился свет. На улице, хотя солнце ещё и не взошло, уже было светло, а в избе царили предрассветные сумерки. Но и в сумеречном свете можно разобрать — горница прибрана. Пол, видно, только недавно вымыли — ещё не просох. От печи плыло родное, уютное тепло.
— Ждали, значит, — дрогнувшим голосом произнёс Игнат.
— Это на чужбине сироте худо, — ответил тихо дед. — А на земле отцовской хоть ни кола ни двора нет, а жить легче.
Дверь в избу осталась открытой, и в неё, предупредительно кашлянув, вошли двое крестьян, поздоровались.
— Сверстники это твои, Игнатка, — сказал дед, — братаны Василий да Демид. Демидка-то постарше будет.
Василий был чуть пониже Демида. Лицо, словно мохом, поросло сизой щетиной. Круглый, как гриб, нос выглядывал из щетинного мха. Цепкие глаза смотрели с любопытством.
У Демида небольшая, чёрная, растущая куда-то вбок борода. И от этого всё лицо у него кажется скособоченным, весёлым и озорным,
— Помню я вас! — Игнат обнял братьев, расцеловал. — Как дрались, помню. Рыбу удили… Коней ночью пасли… Как живёте?
— У одного нет ничего, у другого и совсем пусто, — ответил за них дед. — Холоду-голоду амбар полон, а чего нет — тому и спору нет.
— Какая у нас жизнь! — махнул рукой Василий. — Одно слово: гол как сокол, бос как гусь.
— И я, Игнат, живу не хуже других, — озорно молвил Демид. — За нуждой в люди не хожу — своей довольно. Давай биться об заклад, на ком больше заплат?
Игнат улыбнулся одними глазами, мохнатые брови его шевельнулись, изогнулись.
— Заплаты потом считать будем, найдём время… Да вы садитесь, гости дорогие… Вот чем угощать-то вас, не ведаю. У меня пока ни ложки, ни плошки, ни скотинки, ни животинки. Посуды в доме — горсть да пригоршня, а еды и того меньше…
— Кто это тут плачет-жалуется? — послышался скрипучий голос, и на пороге появилась высокая статная старуха с большим узлом в руке.
— А-а, бабка Ульяна пожаловала! — весело воскликнул Демид. — Всему дому голова!
— Твоей матери, Игнатка, Ульяна первая подруга была, всё одно что сестра родная, — пояснил дед. — Или не помнишь?
— Помню, как забыть! — Игнат взял из рук Ульяны узел, поцеловал бабку.
— А это кто? — спросил он, приметив в дверях вихрастую девчонку с большими любопытными глазами.
— То внучка моя, — ответил дед, — пока Стёпой зовут-кличут. Вырастет Степанидой станет…
Лицо бабки Ульяны было чуть светлее тёмного платка, окутывающего её голову. Морщин у бабки было столько, что, казалось, будто кто-то взял и скомкал всё лицо. Только большие глаза, как два бездонных родника, синели среди борозд, морщин и складок. Когда Игнат заглянул в них, то ему показалось, что в глубине их, словно в полдень на дне колодца, сверкают звёздочки.
— Соловья баснями не кормят, — проскрипела Ульяна. — Всё, что есть в печи, — всё на стол мечи.
— В печи щи да гороховая каша! — радостно возвестил Демид.
— А в горшке кисель зреет! — доложил Василий, вставая на лавку и заглядывая на печь.
— Не замесишь густо, коль в амбаре пусто, — сказала Ульяна. — Уж ты не обессудь, Игнатушка. Не оставили нас люди добрые, помогли, чем могли. В узел загляни, Игнатушка.
Стёпка, как бабочка от цветка к цветку, заметалась по избе от печи к столу.

Ускользнувший было из избы дед вернулся и, весело улыбаясь, проговорил:
— Игнатка, щи да каша с киселём не убегут, а банька может простынуть! Веники распарятся!
— Вот удружили так удружили! — обрадовался Игнат. — Нет ничего лучше после дальней дороги, чем банька наша русская!