Везучий Борька - Гиневский Г. - Страница 15

Подробности

Категория: Отечественные писатели

Везучий Борька (повесть)

У нас под окном, чуть в сторонке, стоит трансформаторная будка. В ней помещаются трансформаторы. Ночью они гудят, как далёкие самолёты. А на крыше будки чего только нет. Палки всякие, камни, игрушечный автомобиль, чья-то растрёпанная кукла и мяч. Мяч когда-то был красный, я помню. Но от разных осадков он стал совсем белый. И ветром его не сдуло, он застрял между камней. Кто же его туда забросил? Наверно, тот мальчишка уже в восьмом классе. А может, в десятом. Учится себе и не знает, что его мяч одиноко живёт на крыше с камнями. И в дождь, и в снег, и в жару…
А вот наша рябинка. Мы её с папой посадили. Очень давно. Мы ездили за нею в лес на электричке. Рябинка была длинная, тоненькая. Мы её корни в рюкзак упаковали. Для перевозки. Обратно мы ехали в тамбуре, и последние жёлтые листья от тряски опали. Прямо в тамбуре. Но папа сказал: «Ничего…»

А когда мы её посадили в землю, мы стали ждать, когда она подрастёт и зацветёт. И однажды она зацвела. И мы очень обрадовались. Потому что осенью на нашей рябинке появились ягоды. Большие красные кисти. И мы стали ждать, когда их обдаст морозцем. Хорошо, что их никто не сорвал.
Потом выпал снег. Ягодные кисти рябины так и вспыхнули огнём. Красным огнём на белом снегу. Теперь нам осталось ждать снегирей. Папа сказал, что они должны прилететь на угощенье. Непременно должны.
И они прилетели. Круглые, как снежки. Только темные и пушистые. С красными грудками. Они склёвывали ягоды и тихо пересвистывались. Нежно так.
Мы с папой прямо застыли у окна. Хоть мы и ждали их, всё равно это было как чудо. А тут ещё денёк. Морозный, солнечный. «Вовка, — шепнул мне тогда папа, — красота!..»
Я не заметил, как сел и стал писать в тетрадке. Про мяч, про нашу рябинку и про снегирей. А когда написал, понял, что вовсе это не сочинение, а так… ерунда какая-то. Даже названия не придумать.
— Ну как? — спросил меня на другой день Вадик. — Написал?
— Написал.
— Хорошо. И болеть не надо.
— Ещё бы! — сказал Толька. — Он ночью сидел, строчил. Ночью чего же не написать. Никаких тебе шумов. Тихо, спокойно. Напился крепкого чаю и пиши себе. Как заправский писатель.
Вадик не поверил.
— Верно, Вовка, ночью писал?!
— Пришлось немного…
Как-то вдруг не захотелось мне говорить, что написал я днём. Всего за полчаса.
— Ну и ну!.. — покачал головой Вадик. — Про что хоть? Про крокодилов?
— Нет.
— Про мосты?
— Нет.
— А про что?
— Да так… кое-что. Про всякое…
— А называется как?
— Вот названия не придумал.
— Понятно, — сказал Вадик. — Всё понятно… Влепит, Вовка, Виринея Семёновна тебе кое-что… Ой влепит… Лучше бы ты заболел.
— Ну и пускай влепит!
— Покажи хоть, что нацарапал.
— Нам-то покажи.
— Не покажу!
— Во! Сразу видно, не выспался. Злой, как волк.
— Ну и пускай своё получает. Отстань от него, Вадька.
Тетрадки мы сдали, и я забыл про сочинение.
И вот однажды Виринея Семёновна сказала:
— Ребята, ваши сочинения проверены. Я осталась вами довольна…
Тут я вспомнил. И заёрзал по парте.
— Ты чего? — спросил Толька.
— Ничего! — огрызнулся я.
— Не волнуйся. Может, всё же «троячок» получишь, раз Виринея Семёновна довольна.
В это время Галька Кирпичёва подняла руку.
— Виринея Семёновна, а правда, что Богданов написал лентяйское сочинение?
Я даже вздрогнул от неожиданности. Откуда Кирпичиха-то знает?
— Какое-какое? — переспросила Виринея Семёновна.
— Лентяйское. А что?
Весь класс рассмеялся.
— Это почему же лентяйское?! — закричал Борька.
— Ему даже название лень было придумать, вот, — ответила Кирпичёва.
— Да откуда ты знаешь?! — закричал Борька.
— Знаю. Я в тот день собирала тетрадки и увидела.
— Подглядывала, да?! — крикнул Толька. — Да за такое, знаешь?! — И он пригрозил Кирпичёвой кулаком.
Один я ничего не кричал. Сидел и думал: «Эх, лучше бы мне тогда заболеть…»
— Тихо, тихо, ребята, — сказала Виринея Семёновна. — Сядь, Кирпичёва. Твой вопрос очень неуместен. Поймёшь чуть позже.
И она стала говорить нам про наши сочинения. И зачитывать по порядку. И всех хвалить. Потому что и вправду, про что только не написали ребята. Да ещё как здорово.
Дошла очередь до меня.
— Вова Богданов. Сочинение интересное. Вы только послушайте…
Виринея Семёновна читала, а я ничего не слышал. Мне хотелось забраться под парту. Наверно, ещё и потому, что на меня уставилась эта Кирпичёва. У неё даже рот открылся, будто на космонавта смотрела. Я прямо не знал куда подеваться.
Вдруг Толька толкает меня локтем.
— Тебя!
Я вскочил.
— Вова, — улыбалась Виринея Семёновна, — я понимаю, твоему сочинению очень трудно подобрать название. Можно оставить и так. Без названия…
Виринея Семёновна задумалась.
Борька ткнул меня кулаком в спину, пробубнил сзади:

— Молодчага, Вовка! Надо же, без названия придумал. Я вот до такого не додумался. И про снегирей хорошо сочинил. Наврал, а незаметно.
— Вова, как ты смотришь, — сказала Виринея Семёновна, — а не назвать ли нам твоё сочинение: «Вид из окна». А?..
— Отвечай, тетеря! Тебя спрашивают, — зашипел Толька. — Язык, что ли, проглотил?
Я кивнул головой.
— Да, пожалуй. Так будет лучше, — сказала Виринея Семёновна и взяла ручку.
Раздали сочинения.
Я раскрыл тетрадку. В самом верху, на второй строке, красными аккуратными буквами было написано: «Вид из окна».
Толька заглянул мне в тетрадь.
— Ого! Ошибок-то!.. Красно, как на клубничной грядке.
— А у тебя?
В Толькиной тетрадке оказалось ещё краснее. Но в конце стояла тоже четвёрка.

Императорская собака

Борька сидел верхом на мне.
— Сдаёшься?! — кричал он. — Сдаёшься?!
Я поднатужился, рванулся, повалил Борьку и сел на него.
— Сдаёшься?!
— Нет!
Запихиваю ему за шиворот снег. Вдруг Вадька откуда-то бежит.
— Эй, вы! Чего тут барахтаетесь?!
— Смотри, Вадька, сейчас из Борьки снежного человека слеплю.
— Ещё посмотрим, кто из кого слепит!
— Там, понимаешь, собаку императорскую продают, а они…
— Где?!
— Какую собаку?! — вскочили мы.
— Вон. У тридцать седьмого дома. Костя Пушинкин продаёт. Императорскую…
— А ну айда, ребята!
И мы побежали к тридцать седьмому дому.
— Продаётся, продаётся, продаётся! — громко тарахтел Пушинкин. — Баснословно дёшево продаётся императорская собака! Можно в кредит! Двадцать копеек сразу, остальные потом! У кого нет денег, проходи! Не мешай торговле!..
Вокруг никого не было. Только мы одни. А Костя всё выкрикивал, будто он в толпе на базаре.
— Постой, Костя, — сказал Борька, — где собака?
— Не видишь, что ли? — Пушинкин дёрнул верёвку и снова затарахтел: — Продаётся, продаётся, продаётся!..
На другом конце верёвки мы увидели большой клубок густой чёрной шерсти. Где голова, где хвост — сразу не разберёшь.
— Тоже мне, императорская… Обыкновенная мохнатка… — сказал Борька.
Костя перестал тарахтеть.
— Не смей оскорблять эту собаку, — грозно сказал он. — Собака стоит баснословных денег…
— Эта, что ли?!
— Да, эта.
— А продаёшь за двадцать копеек.
— Не за двадцать копеек, а в кредит. Двадцать копеек — первый взнос. Понимать надо.
— Императорская…
— А что в ней императорского?
— Вы не смотрите, что она такая невзрачная на вид. Первым её хозяином был французский император Наполеон.
— Наполеон?!