Под крыльцом - Кэти Аппельт - Страница 9

Подробности

Категория: Зарубежные писатели

Под крыльцом (повесть)

37
Барракуда был не первым человеком, поселившимся в этих влажных лесах. Давным-давно здесь обитали люди, которые называли себя каддо. Они жили на берегах солёного лесного ручья.
Деревья помнят людей каддо. Много веков назад они приплыли сюда из Южной Америки. Они пересекли Мексиканский залив на лодках, выдолбленных из деревьев, и обосновались в этих краях. Каддо смешались с местными племенами — алконгинами, жившими на севере, и апачами, жившими на юге, и стали единым народом со своими сказаниями и песнями. Они общались с травами, деревьями и водой, знали повадки птиц и зверей. А ещё они умели делать красивые кувшины, миски и горшки из красной глины, которой так много на берегах солёного лесного ручья.
Деревья хранят память о племени каддо. Людей каддо помнят не только сосны, но и дубы, и каркасы, и ясени, и ниссы, и кедры, и оранжевые маклюры. Деревья помнят деревню каддо у лесного ручья. Того самого ручья, возле которого высится огромная старая мексиканская сосна.
Этот ручей носит имя Плакучий. Его исток — подземный ключ. Он бьёт глубоко-глубоко под землёй. Этот ключ древней, чем деревья, древней, чем Большая и Малая песчаные поймы, полные болот и зыбучих песков. Древней, чем широкая и узкая протоки. Древнее и солонее их. Говорят, что вода его солёная от слёз.

Среди слёз, что падали в эти солёные воды, были и горькие слезинки серенького котёнка, которого едва не утопили в ручье. Обессиленный, он выполз на берег. Голос мамы-кошки всё ещё звучал у него в ушах. Оказавшись на твёрдой земле, он обернулся, чтобы взглянуть на неё, но увидел только крохотную колибри, парившую над ручьём.
Он огляделся. За всю свою коротенькую жизнь он ни разу не был совсем один. Так, чтобы некому было о нём позаботиться. Рядом всегда были мама, сестра и старый гончий пёс. И вот теперь на него вдруг навалилась огромная тяжесть. Он содрогнулся от этой тяжести. От того, что остался совсем один.
Он сидел на глинистом берегу — крохотный котёнок. Его мокрая шубка вся пропиталась тиной и грязью. Мимо протекал солёный лесной ручей. Ручей из горьких слёз. И осиротевший котёнок тоже заплакал. Что ему ещё оставалось делать?
А в нескольких метрах от него возвышалось старое, беспомощное, одинокое дерево. Под его сплетёнными корнями неслышно шевельнулась древняя тварь. Она-то знала, каково это — потерять того, кого любишь. Но она не плакала. Она только хлестнула хвостом по толстым глиняным стенкам своей тюрьмы и тихо прошипела:
— Рас-с-с-с-спла-а-а-ата-а-а…
От её дыхания горшок наполнился паром. Ватно-белым ядовитым паром.

38
Рейнджер натягивал цепь что было сил. Он рвался и бился на цепи, но всё было напрасно. Он натёр себе шею, она саднила и болела. Он выл, рычал и лаял, пока не сорвал горло. Наконец он уполз под крыльцо и свернулся кольцом во влажном полумраке. У гончих очень острый нюх. Рейнджер был специально натаскан на то, чтобы различать запахи. Он никогда не спутал бы запах белки или лисы, опоссума или енота, куропатки, дикого гуся или утки. И вот сейчас он чувствовал запах своего друга — трёхцветной кошки и её мальчика, котёнка Пака. От них остался только запах.

А от его бешеного лая и воя осталось только гулкое эхо. Но вот стихло и оно, и в темноте слышалось только тяжёлое дыхание старого пса. Он вспомнил о Сабине, только когда она подошла к нему и уткнулась в его натруженные лапы.
Как назвать того, кто способен выбросить в ручей маму-кошку вместе с её котёнком? Как назвать того, кто мог забрать кошку и котёнка у старого пса, который любил их, который отчаянно бился, лаял и выл на ржавой цепи? Как назвать того, кто, утопив мать и сына в ручье, ушёл прочь, ни разу не оглянувшись? Тому, кто не знает, подскажут деревья. Деревья знают, кто он такой. Жестокий человек. Злодей.
Когда Барракуда вернулся в покосившийся дом, то первым делом схватил ржавую цепь и вытащил Рейнджера из-под крыльца, разлучив его с серенькой кошечкой, которая затаилась в темноте, дрожа от страха. Он выволок пса на самую середину грязного вонючего двора, с силой пнул его ногой и прорычал:
— Глупый пёс! Какой от тебя прок, если ты даже не можешь отвадить от дома кошку?
Железный носок сапога больно ударил Рейнджера по рёбрам. Полузадушенный пёс едва слышно кашлянул: цепь была натянута так сильно, что он не мог издать ни звука.
Обычно собака, которую изо всей силы ударили по рёбрам металлическим носком сапога, подпрыгивает и визжит от непереносимой боли. Но у Рейнджера не осталось сил даже на это. У него больше не был сил ни рычать, ни визжать. Он сорвал горло, у него ныла грудь, саднила шея, болели рёбра. Он молча уполз обратно под крыльцо. Он не мог поднять голову. Не мог ни выть, ни лаять, ни петь тоскливый блюз. Он мог только молча плакать. Слёзы брызнули у него из глаз. Крошка Сабина почувствовала их горько-солёный вкус, когда нежно лизнула его длинные шелковистые уши.
39
Крошка Сабина была гораздо меньше своего братца. Пак был крупным котёнком с гладкой, лоснящейся шёрсткой. А Сабина вся была пухленькая и кругленькая. Её мордочка, опушённая серебристым мехом, напоминала полную луну, да и спала маленькая кошечка, свернувшись пушистым колечком.
Кругленькая крошка Сабина, круглая сирота. Ни брата, ни мамы-кошки больше не было рядом. Сабина и Рейнджер остались вдвоём. Что будет с ними дальше?
Сабина взглянула на Рейнджера, который едва дышал от боли. Чем она могла ему помочь? Ей так хотелось, чтобы скорей вернулась мама и принесла на обед вкусную жирную крысу и чтобы братец вдруг выпрыгнул из пахучего старого сапога. Она даже подошла к нему и ударила по голенищу лапкой — раз, и два, и три, как будто надеялась, что это поможет вернуть Пака. И ещё ей хотелось, чтобы Рейнджер поправился. Она заглянула в его миску и вздохнула. Пусто! У неё в животике тоже было совсем пусто — из него доносилось только голодное урчание.
И тогда Сабина вдруг поняла: настал её черед отправляться на охоту. Не зря мама-кошка приносила из леса ещё живых мышей, ящериц и кузнечиков. Для Пака и Сабины это были забавные игрушки. Но, играя с ними, котята кое-чему научились. Сабина села и принялась вылизывать передние лапки шершавым розовым язычком. Нужно было привести в порядок её оружие — острые блестящие коготки. Затем она поднялась, подошла к краю крыльца — туда, где брезжил свет. Туда, где начинался ужасный и опасный Большой Мир. Ей придётся выйти туда — вслед за мамой-кошкой и Паком. Оба они пропали. Теперь пришла её очередь. Она глубоко вздохнула и прижалась к Рейнджеру, слушая его хриплое, прерывистое дыхание. Да, она непременно выйдет в Большой Мир. Но не сейчас. Когда настанет ночь.
Сабина — праправнучка львов, что живут в бескрайних песках жёлтой Сахары, кровожадных уссурийских тигров, стремительных гепардов, коварных пантер, мощных барсов. Сабина и её родичи — клан грозных хищников, ночных охотников.
Вот кто такая Сабина.
40
Волшебные существа обитают не только в воде. Их можно увидеть на ветвях деревьев, на верхушках скалистых утёсов, в белоснежных облаках. В водах морей и океанов живёт древний морской народ. В небесах живёт такой же древний крылатый народ. Праматерь, которая проплыла по всем морям и рекам и добралась даже до чёрного Нила, родины египетского бога Тота, наполовину ибиса, наполовину человека, конечно же должна была бы знать о крылатом народе. Она должна была бы знать о Зорком Соколе.
Если бы она понимала язык ив, берёз и орешника, деревья рассказали бы ей о нём. Она узнала бы его историю здесь, в этом влажном хвойном лесу. Если бы она услышала, о чём перешёптываются дуб и можжевельник, всё случившееся не застало бы её врасплох.

Деревья поведали бы ей, что давным-давно в этих местах появился молодой сокол. Его оперение отливало медью в лучах яркого утреннего солнца. В его карих глазах вспыхивали золотые искры. Он взмывал вверх, ловил восходящие воздушные потоки, парил высоко в небе над непроходимой чащей, описывал плавные круги над верхушками сосен и диких каштанов. Он прилетел издалека, и всё здесь для него было внове — бескрайний влажный хвойный лес, илистые воды протоки, заболоченная пойма, неторопливые черепахи, гигантские броненосцы. Юный сокол из племени крылатых оборотней решил поселиться в этих краях.
Праматерь должна была бы знать, что сокол построил себе гнездо на ветвях старой раскидистой ниссы, которая высилась неподалёку от глубокого солёного лесного ручья. Устраиваясь на ночлег, он чутко вслушивался в звуки ночного леса — пение цикад, уханье сов, шелест листьев. Он даже слышал, как кролик копошится в тёмной узкой норе, как на дне протоки щёлкают клешнями медлительные речные раки.
Молодой сокол.
По вечерам он одиноко сидел на деревьях, растущих возле ручья. Наклонив голову, он вглядывался в тёмную чащу, откуда раздавались голоса ночных певцов — цикад, сов, гигантских лягушек. Он безошибочно отличал по голосам славок и вьюрков, волнистых попугайчиков и козодоев, ворон и дятлов. Ничего удивительного. Разве он не был из их племени — из племени крылатых?
Ещё он слушал пение, доносившееся из деревни. Пение людей из племени каддо. Люди приходили к ручью, чтобы наполнить кувшины водой. Они пели и переговаривались за работой, смеялись над шалостями своих детей. Сокол слушал их голоса. В его жилах текла не только птичья, но и человечья кровь. Когда люди били в свои барабаны, она пульсировала в такт. И тогда сокол расправлял свои широкие крылья и пронзительно кричал:
— Кри-и-и-ик!
И вот однажды ночью, когда вокруг всё стихло, в неподвижном, густом воздухе он вдруг услышал новый, совсем незнакомый звук. Он ни разу не слышал ничего подобного. Это не был голос насекомого, птицы или зверя. Это не был человеческий голос. Это был другой звук. Он был чарующим и прекрасным. Он был красивей всех прочих звуков, которые ему доводилось слышать. В ночной тишине лилась дивная мелодия. Песня без слов. Она доносилась с другого берега ручья, оттуда, где медленно текла протока и соединялись две сестры — Большая и Малая поймы. Люди избегали этих мест, где кишмя кишели ядовитые змеи и легко было погибнуть в коварных зыбучих песках.
Замерев, он прислушивался.
Вот опять тот же звук. Волшебная мелодия парила над лесом, струилась во влажном ночном воздухе. Молодой сокол почувствовал безграничную нежность этой мелодии. Волшебная красота чудесного напева поразила его в самое сердце. Он жаждал слушать его снова и снова. Он упивался этими ясными, чистыми нотами и никак не мог насытиться. С тех пор каждую ночь он ждал этой песни. Сначала он слушал только ушами, но через несколько ночей вдруг понял, что впитывает мелодию всем телом.
Праматерь должна была бы знать о нём. Но она не знала.